ИСТОРИЯ     ПЕРСОНАЖИ     ДОКУМЕНТЫ     КНИГА ЭПИТАФИЙ

Документы

Геометрия Инь

   Когда Ворохову было 15 лет, он ощущал себя вполне взрослым человеком.

   Он уже знал все.
   Не то, чтобы он проведал это из опыта или из книг, но просто ЗНАЛ,- и когда воочию видел то и это, хорошее и дурное - не удивлялся ничему. Все казалось ему знакомым,- и когда прошлым летом упал с велосипеда, сломал руку и катился по траве, сжимая запястье - с болью и страхом, но каким-то несерьезным страхом, словно боль происходила не наяву.
   И так же несуразны были радости, приготовленные для Ворохова в виде мороженого или нового букваря; да и все книги вокруг были - букварь или расписание поездов. По утрам родители Ворохова уходили на работу, где не совершали ничего полезного (Ворохов знал),- но к вечеру спешили домой и приносили сумки, и в сумках лежали разные нужные и полезные вещи, сделанные неизвестно кем.
   И как родители были бесполезны в этой жизни, так же и Ворохов был бесполезен и неумел; он мог есть и спать и ходить в школу,- и он делал это, хотя иногда ему казалось, что кто-то делает это вместо него.

   Злодеи в школе водились ненастоящие, опереточные - ублюдки-хулиганы, вредные троечники, дураки; по улицам сновали милиционеры, толстые ненастоящие фальшивые мамаши с колясками, работяги и пьяные подростки - словно то был не город, а пьяный лес.
   Да, то была лесная игра - игра в звуки и судьбы, но Ворохов не умел играть (он даже шахматы и шашки не признавал), и только со странным СТАТИСТИЧЕСКИМ интересом наблюдал, как умирает человек или терзается болезнью, как пролетает самолет, трогает поезд, плывут облака, женщина протягивает руки из постели; да, когда позже он узнал женщин, оказалось, что они представляют собой именно то, что он думал - ничего необычного не было в том, что люди ищут любви - чего же им искать еще?
   Иногда Ворохов понимал, что похож на старика,- но он знал все, связанное с болезнью, старостью и смертью, а смерти перестал бояться в самом далеком детстве.
   А и что было бояться ее?- смерть была скучной и формальной процедурой, неприятной для тех, кто оставался жить.
   Будто что-то менялось к лучшему с годами в мире!

   Дни плыли, подобные глицериновым облакам, и вмещали мириады маленьких сущностей: взгляд исподлобья, снегирь на снегу, колесо автомашины, царапина в парте, хриплый глас пьяницы Пьянкова с четвертого этажа.
По вечерам зажигался синий свет телевизора, сосед за стеной слушал песню про Уч-кудук; взрослые люди постепенно старели, и Ворохов подрастал постепенно.
   Ум его искал знаний, а находил звон будильника на столе, портфель или нервический лик учителя пения по прозвищу Веник.

   Пуст был двор и класс, где только тени пробегали у парт. Ворохов любил книги, хотя никогда не читал запойно, - но неспешно пролистывал тома и титулы; любил смотреть в окно. Все было старое в старом мире под березой,- там дворовые дружки его палили костер из ящиков, и от помойки приносился едкий дух человеческой жизни.
В книгах Ворохов искал упоминание о новом, неизвестном ему - и находил, как находил это в стерильном взгляде сквозь оконное стекло: ватный мир за окном был чудный, поскольку был лишен звуков - особенно СТАРЫХ, так же и в книгах мир представал, пропущенный через авторский фильтр. Все это был сущий обман, иллюзия, но и то, что ощущал Ворохов вокруг с запахами и звуками - и это не казалось ему особенно реальным.
Если откровенно, Ворохов жил очень трудной жизнью, но терпел и ждал. Величавое время протекало мимо, и тикал песочный механизм на стене, ронял песочную пыль. Ворохов вставал и ложился, ложился и вставал, шел, возвращался, ехал, смотрел.
   А случалось - налетала с неба тоска, рушился потолок, подточенный тишиной, наступала длинная, длинная, длинная... - что-то похожее на рвоту было с ним дважды или трижды, только мучительные спазмы эти исходили не из желудка, а из какого-то другого главного органа: в темноте, на дороге, вдали от людей - он падал, подкошенный, и даже слез не являлось в глаза, но некая невидимая и бесплотная субстанция прорывалась из него - из сосуда ненужного греха и ненужного знания.
   А так все было тихо и пристойно.
   Ворохов производил на всех очень хорошее впечатление,- он молчал и боялся помешать людям жить той жизнью, какой они жили всегда.
   Ворохов понимал, что нет смысла объяснять людям, какой старой жизнью они живут. Да он и сам жил как они - только что тревожился этим, а иногда тосковал сильно,- но в другое время не подавал вида.
   Так он дожил до 15 лет и жил дальше, но кое-что случилось с ним именно тогда, на излете августа.

   Настоящее горячее лето уже отгорело, и дожди неделю полосовали скучную зелень леса. Осень дышала из ворот,- отпускная публика поспешно разъезжалась с турбазы, увозя грибы в эмалированных ведрах, рюкзаки и простуженных детей, но Ворохов - он только прибыл из города, один в большом холодном автобусе.
Он приезжал сюда каждый год,- прежде с родителями, а ныне сам по себе - какой же родитель тронется в такую погоду за город? Кажется, Ворохова признали взрослым (это он знал, что давно взрослый, а другие не догадывались об этом).

   В деревне, где кончался асфальт, Ворохов пересел с автобуса на чумазый армейский грузовичок.
"Все оттуда, а ты, значит - туда?"- сказал шофер.
"Туда"- сказал Ворохов и забросил в кузов рюкзак, влез сам.
   Грузовичок рычал и хлюпал, падал в лужи, вращал колесами; в лесу острые ветки хлестали по стенкам кузова, и сквозь брезент Ворохов чувствовал, что хлещут - его. Он вцепился в деревянное сиденье, держал рюкзак - думал, свет перевернется.
   Из трудной лесной колеи машина выбежала в поле, прибавила ход. Ворохов смотрел назад и вбок - и разглядел за рекой маленькую знакомую церковную голову.

   Он стал жить в финском домике с плоской крышей,- стены дома были густо крашены олифой и к ним липла мошкара и лесной сор. В доме были кровати, холодильник, плитка и радио на стене - войдя, Ворохов немедленно выключил радио из розетки.
   Всюду витал запах, любимый Вороховым, составленный из струганного дерева, грибов, травы, вяленой рыбы,- годами запахи сходились и настаивались здесь. Дом принадлежал лесному миру, а людей было слишком мало, чтобы осквернить лес. В других местах их было больше, и они превращали поляну в футбольное мусорное поле, и овраг - в канаву для сточных вод. Но здесь их было слишком мало.

   Ворохов сложил продукты в шкаф, пару книг сунул в тумбочку у кровати. В шкафу нашел катушку черных ниток и деревянную ложку. Вышел на веранду - там сильно пахло рыбой, и веревочки так и висли, на одной болталась сухая рыбья голова.
   Холодильник пробудился, зарокотал. Ворохов открыл дверцу и бросил в светящееся нутро шмат сала, завернутый в тряпицу.

  Серое небо накрыло мир плотно, прочно, словно куполом, и даже ветер-бегун не спешил, не шевелил лес. Тихо было.
   Потом на поляне за домом заревел грузовик,- он ревел долго, переваливая через ручей, уходя вверх по глинистому склону, где прежде блуждало коровье стадо и мычало, боясь ручья и строений на том берегу.

   Ворохов остался один. Он вышел из дома - по длинной лестнице, стуча, сбежал к реке, заглянул в желтую, вязкую от дождей воду; течение несло разный мусор, притягивало к причалу ветки, листы. Из желтой толщи всплыла уклейка, развела на поверхности круг, ушла вглубь. И еще две-три мелких рыбки проскользили наверху воды.         Ворохов вспомнил, что он рыболов, и решил сегодня же выставить донки.
   Надо сказать, что Ворохов был плохим рыболовом, и ловил рыбу только когда она ловилась. Истинный любитель делает это независимо от успеха и погоды.

   Лодки лежали на берегу, на их бортах чернели смоляные заплаты. Ворохов присмотрел себе узкую и длинную посудину, проверил дно, перевернул, потянул в воду.
   Что он помнил? - громкий гулкий стук о борт, утренний звон уключин, пока первые рыбаки спускаются к реке, и он - неспящее дитя - идет с удочкой за ними, а у причала его ждет чудо в виде плывущих рыб. Ворохов помнил, что тогда они казались ему больше, это теперь они стали уклейки, а тогда парили под сходней, как настоящие речные акулы.

   Ворохов заглянул в пустой клуб, неизвестно зачем построенный (зимой там прятали лодки), сунул нос в большую финскую баню с заросшим бассейном. Походил по дорожкам, набрал воды из родника, вернулся, стал варить макароны.
   Тихо было, очень тихо - Ворохов не мог нарадоваться, что остался совсем один, без людей.
   Он хорошо переносил одиночество, - в каком-то смысле это было его нормальное состояние, а переносить приходилось людей.

   В действительности на базе оставались люди, кроме Ворохова - начальник базы, шофер, какой-то сумрачный дядька с большим животом, не выпускавший из рук удочку. Но они существовали сами по себе, как сосны и песок. Ворохов не беспокоился их судьбой; он встречал их редко и всегда удивлялся, что они есть и живы.

   Так потянулись дни.
   Если Ворохов выходил на крыльцо, мимо пробегала красивая собака по имени Айна, а в другой раз никто не пробегал, не пролетал; даже птицы молчали к осени.
   Сухая пасмурная погода удержалась недолго. Как-то раз Ворохов не захотел просыпаться и лежал в холодном доме; он не сразу понял, что держит его в постели. А это дождь пришел - прозрачный сын неба - и поставил свое длинное тело вертикально у окна, и приплясывал на крыше и в лужах.
   Ворохов все же встал, оделся теплее, приготовил завтрак.
   Идти было некуда, да Ворохов и не хотел никуда уходить. Он закурил, полистал какую-то книгу, но в книге говорилось о вещах городских и скучных, и он не стал читать.
   Весь день он провел в кресле на веранде, глядя вниз, с холма на луг.
   Отложив книгу, он перестал скучать. Тысячи голосов говорили с ним, долетая с крыши или от мокрых берез.
"Ты юнец,- говорили ему,- ты ничего не знаешь, ты даже не слышал крик кораблекрушения, не видел утренних глаз женщины рядом, не пробовал черствый хлеб!"
"Я ничего не знаю,- согласно кивал Ворохов,- но я все знаю."
"Юнец, щенок, мальчишка!"- стучал дождь.
   Но куда было спешить Ворохову от злой судьбы?
   Еще многое должно было явиться ему, испугать или доставить радость. В мысленном блокноте он записал первые опыты, и опыты эти не были слишком горьки или слишком сладки,- они были, но вкус их показался Ворохову знакомым - так пахли школьные тетради и задачи о бассейне с трубами.
   Он догадывался, что дальше повторений станет больше, и дни станут одинаковы, плоски, и сольются в один нескончаемый плоский поток, уносящий вещи и тела.
   И ближе к краю совсем исчезнет время, измеряемое суетой, и настанет полная хрустальная ясность, - и ясность эта не сулила ничего хорошего ничтожному смертному человеку. Нельзя сказать, что это наполняло его добрыми чувствами; он старался сохранять добро, но не ждал ниоткуда добра.
   Пожалуй, он был мудр, этот Ворохов, когда бы не был щенком и мальчишкой.

   И в чем была его вина?- он жил как родился, и в каком подлом месте родился, там и жил.
   Он догадывался слишком о многом,- но многое ли узнает юноша с подмосковного полустанка, если не сумеет догадаться?
   Всюду был круг неба, и везде земля простиралась,- серый глаз дождя смотрел, не мигая, и шелестел мир кругом, покойный и живой. В этом покое было сокрыто высшее беспокойство, особая сила шелеста и дождя, - так, словно бы мир ожидал пробуждения спящего дракона.

   Под вечер Ворохов захотел уйти из дома - одел армейский плащ, сапоги и ушел. Он запер дверь на оборот, а ключ оставил в замке.

   По мостку Ворохов перешел ручей и поднялся на стриженный холм. Жесткая короткая солома проросла из земли. Кое-где были свалены некрасивые стога, уже потемневшие. Поля молчали сурово, река убегала в берегах, петляла в кущах. Из-за горы торчали крыши и заборы, и другая деревня чуть виднелась в сизой дали.
   Ни души не было вкруг,- а и откуда взяться людям в дождливый мокрый вечер, в осень?

   Всегда живая река сверху была неживой, и стихли водовороты, и с переката не приносился свежий речной дух. Из воды проскользила черная ласточка - она еще была здесь, еще не скрылась в жаркие края; и Ворохов отчего-то вспомнил дорогу - путь через равнинный простор и через слабые леса, готовые к зиме, и через деревни, где на завалинках сидели старики.
   Так он ехал в пустом холодном автобусе и даже задремывал.
   Так он ехал и дремал,- не вся ли таинственная жизнь проносилась над ним?
   Автобус задержался в маленьком городке. Ворохов не захотел вылезать, остался, пока шофер покупал сигареты и хлеб. Он смотрел в окно: всюду неухоженные церкви возвышали головы, большие провинциальные дома стояли над кривыми провинциальными улицами.
   В каждом окне было по цветку, на каждом заборе - номер. Страшный железный памятник на площади означал эпоху, и большая толпа у молочного магазина означала эпоху.
   Что за люди шли по улицам, топтались у киоска, наполняли грязный рынок?- муравьи на теле мертвого льва, мародеры в Риме - случайными и чужими они были здесь.
   Ворохов пожалел их, хотя никто из них не пожалел бы его, случись нужда - но Ворохов пожалел.

   Солнце вспыхнуло на миг, сходя за лес - осветило косо мокрый мир и фигуру Ворохова на холме, в мокром дождевике. И сразу пропало,- и небесная каша заварилась гуще, и все потемнело кругом.
   Ворохов вернулся домой, в вечер, похожий на другие вечера. Сбросил грязные сапоги, поставил чайник.
   Ему вдруг захотелось услышать что-нибудь ПОСТОРОННЕЕ, и он включил радио - осторожно, словно выпускал змею,- но радио молчало.
   Тогда Ворохов выпил чай, съел кусок подсохшего хлеба и лег спать,- и уснул сразу.

   Возможно, это был вовсе не сон,- сны вообще приходили Ворохову редко и всегда были черно-белыми, немыми, как старое кино, состояли из отрывков мыслей, так что наутро Ворохов помнил, ЧТО думал во сне и КАК видел, но никогда там не совершалось ничего такого, что можно было бы принять за знамение или саму явь.
   Теперь же Ворохов видел ясно, в цвете: некий мир, некий парк, вероятно, больничный, поскольку следом явилась больница - большое старое здание, желтое, в четыре этажа, с фальшивыми колоннами.
   И он поднялся по лестнице - широкой мраморной лестнице с кольцами в ступенях - и где-то шел еще, сворачивал мимо прозрачных дверей и матовых стен, и пришел к нужной двери - она была непрозрачная, глухая.
   Ворохов толкнул дверь и увидел светлую комнату с кроватью, и на кровати сидел некто, знакомый ему - да, Ворохов ОЧЕНЬ хорошо знал этого человека, можно сказать, что это был самый главный человек в его жизни, без которого никакой жизни быть не могло. Человек был словно магнит, и великая магнитная сила влекла Ворохова сюда, в комнату.
   Все было ничтожно вокруг, все вопило болезненно и нетерпеливо, пока Ворохов шел в парке и поднимался по мраморной лестнице, и блуждал в коридорах. Однако, при всем тяготении, Ворохов не мог сказать определенно - КТО этот человек, не мог даже объяснить, мужчина это или женщина,- да, не знал ни рода, ни года, ни племени, и сам утратил имя и возраст.
   Отчего-то это было несущественно, и во сне Ворохов обходился без форм - формы были, но ничего не означали,- и так одни глаза стояли перед ним - серые, серые, как небо в осень, родные, бездонные - и в этой бездне Ворохов утопал и пропадал.
   И снова он шел в парке, поднимался по лестнице. Он понимал, что прошло время - неделя, месяц, но могучая сила несла его дальше, вталкивала за дверь, и там было то же - серые, серые глаза, исчезновение, сладость небытия.
   И снова он шел в парке - так и месяц минул, и год, но все было по-прежнему, и любовь была прежней...

   Дни были темны и высоки, как храмы, а ночи - светлы и плоски, словно бумажные листы.
   Ворохов догадался, что вкруг него разворачивается новый свиток мира - чистый и непорочный, на котором еще предстоит оставить богохульные слова и грязные пятерни.
   За миг он открывал больше, чем за целые века, и называл это - течение к водопаду, зеленая змейка, свет...
   И он был счастлив, - не удивительно ли, что в течении к водопаду он узнавал прежде неведомое счастье?
   Дождь стучал в крышу, а Ворохов улыбался во тьме, словно искатель опиума, словно маляр, словно царь. Улыбался тревожно, потому что чуял приближение конца, порог, где вода обрывается книзу,- и не мог, не умел удержать время...

   Он открыл дверь, и за дверью никого не было.
   Он увидел, что кровать застелена свежим больничным бельем - самый аккуратизм показался Ворохову зловещим - так застилают кровати, когда умирает человек.
   Палата была пуста, и в окно сияло солнце - солнце зияло, как черная дыра наоборот.
   Ворохов заплакал, обращая лицо к пустоте; и плач его был - пустота, непостижимая уму, безголосая, безлицая, длинная, длинная...
   Он догадался, что это - ВСЕ, что больше ничего не будет никогда, нигде.
   И он проснулся в слезах, всхлипывая - ему было пятнадцать лет, и в эту ночь он прожил самую главную часть жизни, самую сильную и добрую часть жизни, после которой не могло случиться решительно ничего, достойного памяти.

   Ворохов вышел на веранду, не замечая холода, смотрел на лес и реку - и не увидел реки, не услышал тонкого птичьего писка.
   Стоял и думал,- и в мыслях его были ночные слова, и слова обнимали лес и поле, круг неба и квадрат земли - все обнимали, все делали простым и сложным.

   А думал он примерно так:

1992г......