ИСТОРИЯ     ПЕРСОНАЖИ     ДОКУМЕНТЫ     КНИГА ЭПИТАФИЙ


Документы

К а д а ш и

 

   Старик Тук любил Кадаши,- и любил наступать в прорву талого снега на разрушенной дороге, и пробегать по тонкому льду тротуаров. Он ходил здесь ночью и днем: по вечерам направлялся в контору - сторожить и дремать на жестком топчане, утром шел домой,пробужденный уборщицей за полчаса до появления первых трудовых посетителей.Контора, можно сказать, дышала на ладан, денег не платили уже третий месяц, но Тук держался, хранил верность топчану и желтому телефону, молчавшему по ночам, но незримо соединявшему Тука со всем людским миром. В доме у Тука, в коммуналке на Ордынке, телефон отключили полгода назад,- а до того он трезвонил неумолчно, но спрашивали соседкину дочь или пьяненького Василия из соседней комнаты,- никто не спрашивал Тука, словно его и не было на свете.

   По утрам Тук возвращался в свою коммуналку, повесив нос и моргая отяжелевшими веками,- он так и не научился высыпаться как следует на жестком ложе, да и спал недолго - читал книги и молчал, а иногда включал радиоприемник и слушал голоса, прилетавшие с Запада и Востока, и ему казалось, что он понимает их. Ночью переулки вымерзали до хруста, а днем горячее солнце топило льды и снег, и все растекалось и падало с крыш,- казалось, сами крыши таяли и расползались на сучья и углы. Худая собака выбегала из ворот, брехала, птицы кричали звонко, а Тук шел, качая чугунной головой,- дома он пил кофе и оживал ненадолго, и наступал день - еще один день в череде, в кольце, в камне дома под весенним счастливым небом. Что еще было нужно ему - одному в городе?- город и сам был одинокой географической кляксой сбоку планеты, а планету никто не мог увидеть сразу и сразу обнять взором всю, до единого Тука.

   Зато по вечерам демон-фонарь провожал его, уходящего на работу,- фонарь качался от ветра, и с ним качалась вся улица. Иногда летел мокрый злой снежок, и фонарь бесновался сильней. Тук поплотнее заматывал шарф и поднимал воротник,- так он и ступал, то по лужам, то во льду, но и в самом позднем дыме находил дверь, за которой был топчан и желтый телефон.

   В тот вечер Тук вышел пораньше, собираясь купить хлеба,- но булочная на Пятницкой была закрыта, и Тук поехал к Большому Дому. Он купил хлеб, поглядел равнодушно в афишу кинотеатра, постоял на мосту через канал, над которым в ту пору вздымался пловучий кран-великан. Так шел и думал, и вдыхал сладкий дымок из труб кондитерской фабрики.

   Старик Тук любил Кадаши, и любил шагать во тьме по неубранным переулкам. Лед и пламень были здесь: лед лежал большой серебристой рыбой и ждал Луну, а пламень горел в сердце человека; у всякого горел свой пламень, и Тук не сумел бы объяснить, что сжигает его сердце. Окна контор и стены заводиков,- город был словно короб, вывернутый наизнанку и распластанный на семи безлесых холмах.

   Там, возле глупой афиши, Тук встретил Лисичку - чуть подросшую, пятнадцатилетнюю Лисичку: она покупала мороженое и несла торжественно, словно холодный белый факел, и на плечах ее был маленький рюкзачок,- и вся она легко исчезла во глуби двора; Лисичка жила где-то здесь, рядом, и Тук обрадовался, почти рассмеялся, хотя это не имело к нему никакого отношения. Он последил за ней - как она шла с мороженым в руке и быстро таяла, когда тень двора лизнула ее острым язычком.

   Тук пересек Полянку, мимо умершей татарской чайной, свернул в Старомонетный - и по переулку, словно птица, пустился быстро, и ветерок с набережной прилетел, догнал, раздул полы плаща. И Тук снова увидел ее - Лисичку - впереди на сотню шагов, с тем же рюкзачком, с тем же мороженым в руке,- она шла поспешно к Третьяковке, - и Тук шел сюда, и еще прибавил шаг; он не очень понимал, зачем спешит за ней, но шагал быстро по пустынному темнеющему переулку - мимо домов, полумертвых контор, неведомых заборов. Тук миновал Третьяковку, покосился на домик напротив, с балкончиком наверху, где в лучшие времена можно было бы пить чай и вообще жить,- да, Тук любил старые непонятные дома, и только в таком доме он мог жить и пить чай по-настоящему.

   Однако Лисичка исчезла - и Бог с ней; она могла идти быстрее, чем Тук рассчитывал, могла все же свернуть куда-нибудь - в писательский дом или в суриковское училище. Да Бог с ней,- старик Тук не умел подолгу думать о женщинах, тем более абстрактных. Они были нужны ему, но с ними нельзя было иметь дела.

   А женщинам и вовсе бесполезен был Тук, он был слишком странным, слишком неудобным, чужим. Тук был сюцай,- но приобретенные им знания и искусство речи - это было никому не нужно, этого никто не мог испытать и понять.Тук был очень беден и жил эфемерной, невидимой жизнью; несомненно, что он относился к тем отверженным сынам города, что лежат век на печи и уходят в дворники. Да он и был дворником, пока не получил от судьбы огромную комнату с огромными окнами на Кадаши. Комната была пуста, прекрасна, - Тук сколотил себе топчан из досок, покрыл одеялом, сделал низкий стол и полки для книг. А прочее место оставалось восхитительно свободным - Тук танцевал бы там, если бы умел танцевать и если бы не соседи за стеной,- да, у Тука были паскудные соседи, но они скоро привыкли к нему, допустили жить рядом (Тук не шумел по ночам и всегда выключал свет в коридоре). Соседи не первый год сидели на чемоданах и ждали, когда их выселят в Бутово или Бибирево. Один Тук не сидел на чемоданах, а сидел на подоконнике - и смотрел на любимые Кадаши. Да и как он мог жить где-то еще?- он все равно возвращался бы сюда - сном и духом, а может, и самой смертью. И проходил десять и двадцать раз, и если бы под ногами была земля, а не стылый асфальт, его ноги протоптали бы множество извилистых тропинок, похожие на лесные тропы к водопою.

   Так и сегодня он кружил, не шел прямо,- и Лисичка была нужна, чтобы подольше побродить, покружить,- потеряв ее маленький силуэт впереди, Тук только убавил шаг. Вошел во двор громадного серого дома, служившего тюрьмой для писателей, во дворе было пустынно, как и на улице; Тук постоял, посмотрел в окна - где освещенные мертвенным светом, где черные, глухие; да, теперь здесь была не тюрьма, здесь было что-то иное,- возможно, это иное было хуже тюрьмы. Тук еще постоял, почесал в бороде - и вдруг свистнул громко, пронзительно, и свист заметался в колодце двора, загромыхал в водосточных трубах. Тук подумал, что мог бы разрушить этот дом, именно этот дом, угрюмой серой башней нависший над Кадашами. Мимо руин Третьяковки, вдоль заборов, сквозь помойку,- после двором, где обычно скучал сизый милиционер, - в этот раз Тук не увидел милиционера, должно быть тот уснул в своей вертикальной каморке, обняв ружье; Тук прошел калитку и оказался в переулке, чуть освещенном двумя-тремя фонарями. Всюду было пусто и безлюдно,- да, прелесть Кадашей во многом заключалась в почти прифронтовом отсутствии жителей,- людей выселяли в новые районы, а дома занимали разнообразные конторы и конторки. Конторы наступали, словно воины-инородцы, а жители отступали, и с ними уходили пьяные вопли, шум детей, гром популярной музыки и прочая житейская дребедень. Вечерами Кадаши погружались во тьму,- одни уличные фонари проливали свет, да и фонарей с годами делалось меньше, словно жители увозили их с собой. И наступала тишина - почти кладбищенская благая тишина. Кое-какие чудаки еще держались, но их оставалось совсем немного. Одну уцелевшую квартиру на первом этаже Тук приметил, и случалось, простаивал под окнами долгие минуты, наблюдая сокровенную жизнь обитателей. Там жило семейство небольших, плотных людей, чем-то похожих на бобров: папа-бобер, мама-бобер и сынок их, двадцатилетний оболтус-бобер. Мама торчала на кухне, готовила еду или что-то ела, папа смотрел телевизор, а сынок в своей комнате паял какие-то электронные штуки и слушал музыку. Еще иногда они ужинали на кухне. Может, в другие времена они делали что-то другое, но по вечерам, когда Тук проходил перед окнами, они всегда делали именно это. Надо сказать, шторы на окнах были, но никогда не закрывались, несмотря на близость улицы. Возможно, эти люди находили какую-то особенную радость плевать на всех проходящих, может даже они были эксгибиционисты или иные, неизвестные врачам извращенцы. Тук наблюдал за ними регулярно,- сначала ему было неудобно, что он вот так подглядывает в чужие окна, но потом он решил, что раз люди хотят, что бы на них смотрели, значит, кто-то должен смотреть; а кроме того изобрел версию, что не просто подглядывает, но предается наблюдениям с некоей важной, почти научной целью, словно энтомолог или терапевт. Как бы то ни было, несколько раз в неделю, проходя переулком, Тук останавливался у окон и смотрел на медленный быт бобриного семейства.

   И в этот раз он заглянул сюда, в стекло, желая убедиться, что все идет как надо: мама толчется на кухне, папа читает газету или смотрит телевизор, а сынок сидит с паяльником. Тук должен был увидеть это, чтобы вновь поверить в неколебимость и неразумность мира, кружившего вкруг него. Человеческий мир был бесполезен для Тука, а Тук был не нужен миру, но жил в миру и не знал, что думать о нем, признать его добрым или злым, иллюзорным или прочным, поэтому старался не думать о нем вообще. Та часть существа Тука, которая что-то любила или не любила, была не очень-то и важна, Тук не занимался ее умерщвлением, подобно монаху, он просто понимал, что она не важна, и когда придет срок, отпадет сама собой. Мир же вокруг был очень прочен и сух, как мертвая кость, но временами Тук замечал, что стены мира совершают непонятные колебания, и земля под ногами делалась вязкой, податливой, и качалась волнами - словно он шел по воде и грезил о городе и Кадашах, о людях и деревьях: да, Тук жил не просто эфемерной жизнью, он жил ОЧЕНЬ эфемерной жизнью, оттого нуждался в людях, живших как-то более устойчиво и несомненно.

   Оттого он приходил сюда и заглядывал в окна, и теперь заглянул - и поначалу даже не понял, что случилось.

   По всей квартире горел свет, но мама и папа куда-то пропали. Зато сынок их расхаживал по комнате - не в старой линялой футболке, из которой торчали худые руки, а в красивой клетчатой рубашке, причесанный, умытый и не очень похожий на оболтуса. Там же в комнате Тук увидел вино, сверкающие фужеры, салат в прозрачной салатнице, цветы - даже цветы. И от блеска вина и фужеров все жилище просияло, переменилось, как-то правильно переменилось; нет, то не была обычная неопрятная вечеринка неопрятных людей, тут было другое,- что именно, Тук еще не понимал, но смотрел внимательно.

   В дверь позвонили (даже Тук услышал), хозяин метнулся вглубь квартиры и скоро появился не один. С ним была Лисичка - та самая Лисичка, за которой Тук шел неотступно, и которая так легко исчезла от него, и возникла в переулке, и снова исчезла, и вновь объявилась - здесь, в бобрином доме. Тук почесал бороду. Он был нежадный, особенно на Лисичек. Он только смотрел, как она ходит по квартире, скрывается в ванной, выходит, изучает вещи и книги на полке. Тук подумал, что в его дом она никогда не вошла бы, никогда не прошла от пустой стены к другой, не смотрела бы с ним в большие окна на Кадаши. Не то, чтобы Тук совсем не был совместим с женщинами, совместим (на некоторое время), но с Лисичкой он не мог иметь никакого дела,- она была слишком легкая, слишком тоненькая, слишком молоденькая, слишком глупенькая. Что ей была за радость от Тука, если Тук молчал всегда или читал "Ле-цзы"? Даже когда Тук был моложе, у него не было Лисички. И он не очень-то старался с ней познакомиться. Но все-таки любил ее и думал о ней - один, сидя в огромной пустой комнате, когда демон-фонарь за окном качался от ветра, и сыпал едкий холодный снег. А иногда она приходила к нему в снах и была с ним. Но в снах старик Тук был совсем другой, совсем непохожий на себя - да и все там было иначе. И он просыпался и снова делался тем Туком, каким был наяву. И наяву стоял под окнами и смотрел в окна, где молодые люди пили вино и болтали о чем-то своем, неведомом Туку, и неумело курили сигареты, и смеялись, и слушали глупую популярную музыку. Словно сама зазноба-жизнь плясала перед Туком в окне,- бессмысленная радостная жизнь до первого похмелья, подобная древесному бытию деревьев и трав. С тех пор, как Тук полюбил похмелье больше вина - что было ему делать здесь, под окном и везде на свете? Тук видел красоту глазами, но видел кое-что еще. Красота - они ничего не объясняла, молодые люди за окном были красивы, и дом был красив, и переулок, и город... Так вину топили в вине, а наутро приходил страх и красота умирала. Словно какая-то порча была наслана свыше или создана людьми: люди были как ангелы, но жили странно, страшно...Ритуал был нарушен сотни лет назад, и ком ошибок нарастал, как снежный ком, хотя об этом не думал никто, даже Тук думал редко.

   Вот и евреи рассеяны, как мыши, вот и династия Мин пала, вот и русский царь убит - какие еще нужны знаки? Нужно, чтобы гора Сумеру перевернулась кверху низом...

   Старик Тук был сюцай - и опустил ширму, чтобы без помех постигать правильное знание. И не было пути наружу, кроме пути наверх. Но разве он был лишен сердца?- нет, сердце было в нем и звало идти, шагать, смотреть. Совершенные превзошли сердце, глупцы не имели сердца, один Тук обладал сердцем в груди и слышал его жаркий стук, быстрый бег, стремительный полет.

   Тук увидел, как молодой человек вышел из комнаты, погасил свет на кухне. Лисичка сидела на кровати и теребила пуговку у шеи,- и на лице ее установилось странное, задумчивое выражение. Вдруг она поднялась, подошла к окну и стала смотреть за окно, прямо на Тука,- Тук вздрогнул, хотя понимал, что она не видит его в темноте переулка. Но она смотрела прямо на него, и Тук уловил в ней - мольбу, просьбу о помощи, вопрос? Что происходило за этим небольшим красивым лицом, о чем думала она так сильно, приложив лоб к холодному стеклу?- Тук не знал, но смотрел на нее. А она смотрела на Тука и не видела его.

   Когда погас свет, Тук повернулся и зашагал домой, и лужи под ногами хрустели звонко, и зима уходила, приходила весна,- хотя могла показаться, что зима всегда была здесь, и Тук всегда шел по переулку. И всегда был снег, были Кадаши.

1993г.

 
             
Hosted by uCoz