Гарин

ИСТОРИЯ ПЕРСОНАЖИ ДОКУМЕНТЫ КНИГА ЭПИТАФИЙ

Документы

Гарин

Когда Гарин жил один, он был как моллюск. Он разевал раковину широко и на свет тянул большую влажную ногу, щупал дно и воду, колыхавшуюся кругом; а если прислушаться, слышно было, как Гарин поет, - о чем же он пел, когда жил один? О длинных лихорадочных ночах, озаренных лунным фонарем, о самолетах, летящих в окно, о бурном движении весла и движении ладьи... О сладкое, сладкое одиночество, струйки которого вползали за воротник и заставляли поежиться и вздрогнуть плечами. Сладкое, горькое одиночество на восьмом этаже бесконечного каменного океана, над деревьями и огнями, в мире бездушных стен и живых канализационных люков, - да, Гарин любил люки, попадавшиеся под ноги, он ступал на них спокойно. Не то было, когда он встречал трещины в асфальтовой лаве, трещин Гарин побаивался, наступал иногда, зазевавшись, а так старался пускать мимо ног, мимо шагов.

Когда Гарин жил не один, он тоже был похож на моллюска. Но раковина его была плотно заперта. Оттуда выносился крепкий табачный дым, там он ворожил над чудесной жемчужиной, выделывал ее, ворочал и полировал - а потом размалывал на части, в песок, в пыль, в жидкую кашицу, и выбрасывал вон - вместе с табачным дымом и старыми газетами. Это было мучительно, поэтому обычно Гарин жил один.

И тогда он лежал на полу, на ковре, и слушал, как гулко движется лифт в стакане дома: вверх-вниз, вверх-вниз - словно исполняет сложное любовное действо. Смотрел в потолок, и всякий раз там было разное,- потолок тоже исполнял какое-то сложное действо, может, и не любовное вовсе, наоборот. Иногда слушал Пинк Флоид, - да, Гарин отчего-то любил Пинк, особенно там, где красивый голос прощается со всеми - с ним, с нею, с небом. Если Гарин шел по сырой вязкой улице, в ушах он слышал "Гудбай..." и понимал, что сам он, Гарин, прощается со всеми, всем желает добра и долгой жизни. Как же это было много! - Гарин простаивал пять и двадцать минут у магазина, поджидая чье-то лицо, - чье же лицо хотел увидеть он? Что были чужие лица ему - красивые и не очень, добрые злые? Гарин смотрел и не видел, вкушал пищу и не чувствовал вкуса. Все уже завершилось, хотя и не кончилось совсем,- но слезы на его глазах - что за старческие слезы еще нестарого человека? Это оттого, что Гарин был деталью и органом очень старого, старого мира - откуда же было взяться юности в нем? И вот он смотрел и не видел,- а если видел иногда, это был грузовик или дети или красивая женщина, чье красивое лицо было обрамлено красивым пушистым воротником из неописуемо прекрасного мертвого зверя. О Единое! - между женщиной и автомобилем, между рекой и мельничной плотиной - каша, где перемешаны мертвое и живое, старое и молодое. Что живое без мертвого, что старое без молодого,- как узнать их, пока не соединились, не сошлись рядом? Их носит метро и самолет, они лежат в одной постели и всегда движутся, бегут - старое к молодому, красивое к некрасивому. Они сращены телом, прикованы к другу, соединены сетью - спутаны, связаны,- и Гарин был заключен в эту сеть, прицеплен за руки и ноги, так что сам ощущал себя мухой в паутине и не знал - как жить ему, живому и незрячему, в паутине, прицепленной к мертвым и живым телам.

Еще он часто болел этой осенью. Или смотрел телевизор (потом телевизор сломался, а на починку у Гарина не было денег). Когда он ходил по улицам, заглядывал в витирины, глазел на продавцов и покупателей, он был похож на маньяка - во всяком случае, он ощущал себя маньяком, хотя и не знал, в каком именно смысле.

Когда Гарин жил один, он не смел думать, он только чувствовал - так остро и сильно, как не чувствовал в юности. Когда Гарин жил один, ему казалось иногда, что с него живьем содрали кожу.

У него из головы вырастали цветы - прекрасные и болезненные цветы, он срывал их, а цветы вырастали снова и снова. Вещи в округе словно выворачивались наизнанку, когда он проходил мимо - неслышно, зачарованно ступая по мокрой земле: все обычные вещи переменялись удивительным образом. Гарин был - ключ, которым отворялись вещи, и он мог бы брать из них все, все до последнего излома и чешуйки на брюхе змеи - но он не брал ничего, он просто проходил, ступал неторопливо, и вертел в ладони два высохших каштана,- каштаны вращались в пальцах, постукивали - и с ними вращался весь огромный непостижимый мир. Мир Гарина.

Какой же был его мир? Он был большой, синий, черный, белый, деревянный, асфальтовый, шерстяной и розовый от женского тела. А еще в нем было стекло - светлое стекло и темное, зеркальное, отражавшее безумное лицо Гарина, отражавшее бесконечные небеса и бесконечные дома. И люди продвигались вперед, и вбок, и назад,- и всюду обходили Гарина, словно экспонат, и боялись посмотреть ему прямо в широко распахнутые глаза. Никто не подходил к Гарину. Он мог бы упасть на тротуар, раскинуть руки, уронить сумку с хлебом - и так лежал бы долгую вечность, а люди обходили кругом него, осторожно, опасливо, а машины делали крюк, объезжая его раскинутое тело.

А ведь он мог быть благоразумен. В нем содержалось достаточно жизненной силы, чтобы жить долго и счастливо - течь, как река течет по широкой равнине, принимая ручьи и малые потоки, медленно кружить, отдыхать на луках излучин, вздрагивать на перекатах. Не то ли странный водопад мысли и чувства?- как вода падает вниз, не разбиваясь о камни, так и Гарин хотел бы падать и оставаться невредимым - что за чудо! Какой вред воде от камня?- это каменный камень крошится, обращается в песок, а мокрая вода ничего не боится, лишенная страха и формы. Гарин понимал,- чтобы жить невредимо, надо умереть, надо стать как вода, как ветер, разметать стены, бросить руки, ноги, голову - все скинуть изношенной одеждой, остаться живым. Вот здесь и была главная мука - наука судьбы: запертый в тело, глядел Гарин то на небо, то на землю, а кругом мучительно молчали существа, запертые в тела деревьев или людей.

И все они, безумцы, блуждали в мирах, и Гарин блуждал в мирах, которые существовали только в его голове. Он совершал хитрые ходы, он принимал решения и неоднократно переходил Рубикон - не раз, не два. Все это был лабиринт без входа, пьяный морок, картины из видеофильмов,- но Гарин блуждал, хотя все понимал, все чувствовал. Он боялся бросить поводья, боялся идти без пути через черную больную пустоту, боялся упасть - и так со страхом, зажмурив глаза, подходил к самой черте, к провалу, к пропасти.

Вы послушайте внимательно, что скажет человек, который завтра умрет. Он скажет важное, главное, он уже перед самым краем мечты, называемой миром, он уже перед самым краем, заглянул за край - чует страшную великую пропасть за краем. ПрОпасть - это пропАсть и забыться. Гарин видел это в снах, а иногда и наяву, шагая твердо по тротуару - сквозь дождь и мокрый снег; может, он шел сквозь стены невидимого осеннего города, где жили другие, невидимые осенние люди, и в этом городе никто не подозревал о домах и людях, знаемых ждесь, о тех домах, куда входил Гарин, о тех людях, с кем он встречался на улице и тут же терял их, забывал,- может, эти люди исчезали сразу, как только Гарин забывал их?

И заунывный плач города - громоподобный плач огромного ребенка, сидящего в песке, окруженного лесами и полями. Он хочет есть, хочет пить, хочет плакать, хочет играть в машинки и самолеты,- а играть ему не с кем, и сколько не войдет в него еды и питья, он все голоден; мать позабыла о нем, бросила,- и вот он ходит под себя, и ревет, и разрывает землю эскаваторными ковшами. О, Гарин видел его, но проходил мимо. Всегда проходил мимо.

В этом городе Гарин жил совершенно один. Иногда ему казалось, что он недавно приехал откуда-то из другого города или другой страны. Наверное, он сумел бы даже вспомнить, откуда приехал, и даже записать, что он делал там, откуда приехал. Тем более, что Гарин всегда жил здесь, в этом городе, и никуда не уезжал.

У него была телефонная книжка, но телефонного аппарата не было. Но если бы и был телефон, Гарин не стал бы звонить, а уж ему и точно никто не звонил бы. Да это и невозможно было - позвонить куда-то, говорить с кем-то. Гарин даже себе не знал, что сказать, он даже мычал иногда, желая высказать Это, переполнявшее его. Он был как собака, бессловесное безбожное существо, он не знал языка, на котором можно рассказать об Этом. И потому не было смысла звонить, ведь на том конце провода тоже не знали нужного языка.

Где же был Гарин? Где он жил? Он жил на небесах и под землей, он жил, одетый в асфальт и спрятанный в облаке. Из далекой трубы поднимался дым - словно из средины земли подымался вулкан, дыхало планеты. И Гарин смотрел на него из окна или проходил по улице и все равно - смотрел. А дыхало выпускало наверх белые густые теплые клубы.

Гарин и сам был - человек-гора. Иногда ему казалось, что он больше города и больше земли, это в нем росли дома и деревья, ходили люди, ползли облака, а труба та, торчащая из земли, была просто недокуренной сигаретой, торчащей у Гарина изо рта. И все было странно, пьяно, словно Гарин плыл во сне, одурманенный алкоголем или анашой,- а может, так и было, и сам грязный воздух города был для Гарина подобен наркотику, - и быть может, все люди кругом жили во сне и во сне просыпались на работу, шли, возвращались, ложились и засыпали опять,- может, только тут они просыпались по-настоящему? Но Гарин никогда не просыпался. Иногда он спал наяву, как все люди, а иногда подступал к самой грани сна - и пугался, поскольку за краем этим был обрыв, высота, и нужно было ступить с края вниз и полететь в безбрежный смертный океан, и не разбиться, и стать как сама безбрежная океанская вода.

1992